Когда я пришел в ИМБП в 1982 году, это был огромный мир. Достаточно вспомнить, что от базы Планерная, представляющую ныне нагромождение полупустых сооружений, в некоторых из которых и днем то жутко, после рабочего дня отходили переполненные автобусы в десятки направлений, в несколько городов.

Четвертый сектор, занимающийся обитаемостью, состоял из четырехсот человек. В нем правил вечно окутанный клубами флибустьерского табачного дыма С.Н. Залогуев. Для аспирантов первого года, а в особенности для старших лаборантов, находившихся в положении соискателей, он был практически недоступен, и редкие собеседования с ним воспринимались как знак высочайшего, почти августейшего благоволения, к ним долго готовились и столь же долго обсуждали потом. В те времена количество людей, которые ныне находятся в возрастном диапазоне 40-45 лет, было огромно. Тогда им было около или немногим за 25, и в этой среде, как и положено, кипели страсти, сверкали глаза, произносились яркие горячие речи и никогда не смолкали шутки. Может быть, каждый кулик хвалит свое болото, но мне представляется, что наиболее красивые, добрые и толковые парни, а также самые очаровательные и славные девушки были именно у нас - в среде, занимающейся обитаемостью. Сейчас,   полагаю, пальцев на руках хватает с лихвой, чтобы пересчитать представителей этого поколения во всем институте. Оно оказалось наиболее уязвимо к удару мутного вала перестройки, который их разметал, зачастую бесследно.

Сейчас в Институте вновь, как прежде, создано объединение по такому физиологическому критерию, как возраст (непонятно, почему не рост, вес или, скажем, наличие волосяного покрова на голове или его отсутствию - ну да не в этом суть). Если следовать логике создания такого объединения, то именно эта возрастная группа нуждалась бы объединении, хотя бы как раритет. Ведь когда в Институт приходят молодые люди, те из коллег, кому около пятидесяти, почти недосягаемы для них по многим соображениям. Высокий авторитет и (или) возраст лишают их возможности быть старшими товарищами для молодежи, теми, с которыми можно даже иногда быть обоюдно на «ты», всячески приятельствовать, т.е. кататься на лыжах, гулять, и т.д. и вместе с тем, набираться профессионального, служебного и жизненного опыта. Все это можно было бы осуществлять с людьми, находящимися в возрастном диапозоне 35-45 лет, но их в Институте почти не осталось. Эта славная когорта бойцов для нас была жизненно важной, потому что помогала нам адаптироваться и ориентироваться в Институте, передавала практические навыки, учила мыслить и умозаключать. С другой стороны, и они искренне радовались нам, поскольку пребывание в нашей среде во-первых их «юнило», во-вторых, они понемногу приобретали ореол менторства, становясь «мэтрами».В моей жизни это - Николай Александрович Поликарпов, Андрей  Тимофеевич Лесняк, Владимир Николаевич Фролов. Круг нашего общения, разумеется, выходил далеко за эти пределы. А.Н.Викторов был очень близким и доступным человеком. Не жалела сил для того, чтобы я в полной мере реализовал свои исследовательские планы, добрейшая Марина Петровна Брагина. И весь коллектив двух микробиологических лабораторий (человека и среды обитания), состоящий из очень приветливых и обаятельных людей - Ксении Владимировны Зарубиной, Наталии Дмитриевны Новиковой, Галины Аркадьевны Шумилиной, Василия Макаровича Шилова, Надежды Николаевны Лизько, Елены Андреевны Дешевой, Валерия Петровича Горшкова, Татьяны Михайловны Кораблиной, Татьяны Юрьевны Норкиной, Надежды Петровны Петуховой, Светланы Георгиевны Кривовой и других - с удовольствием воспринял появление в отделе новых аспирантов и сотрудников, в числе которых был я.

Огромный вклад в подготовку молодых ученых в Институте, особенно в секторе обитаемости, их становлении, обретении профессиональной квалификации, ученых степеней, внес Юрий Герасимович Нефедов. Мы очень тепло относились к нашим новым товарищам. Старались походить на них, даже копировать. Кто-то посреди научного спора, имеющего место как то раз на заре перестроечного хозрасчетного ажиотажа, вдруг говорил глуховатым викторовским баритоном: - В этом нет сверхзадачи. Это фундаментализм (тогда это слово имело другое значение, но тоже ругательное), в котором нет соцзаказа. За что тебе заказчик будет платить копейку! Копейка-то теперь не государева будет!!! На что второй собеседник, по-лесняковски пронзительно заглянув в очи говорящему, с лесняковской же интонаци ей замечал: - Ты так ставишь вопрос, старик?! И так далее...

В ту пору в Институте были весьма распространены великолепные длительные романтические командировки -это легендарные, «теперь почти былинные» экспедиции на Байконур, а также участие в длительных водолазных спусках на глубоководных комплексах, расположенных на берегах различных морей, а также на плавсредствах - на Черном, Балтийском, Каспийском и Баренцевом морях. Эти последние требовали большой выносливости и умения ориентироваться на местности. Надо было тащить с собой все, что необходимо для организации лаборатории на месте.Человек, занимающийся этим, был своего рода «микробиологом-ковбоем». Как-то раз в январе я отправился в Баренцево море с лабораторным оборудованием и средами, упакованными в снарядные ящики, уже тогда вызывавшие подозрения у проводников. В Мурманске был сильный мороз, и Кольский залив, который не шире Невы у Троицкого моста, парил настолько сильно, что противоположного берега не было видно, и я решил, что передо мной открытое море. Это ощущение совершенно не прибавило оптимизма, воображение рисовало утлое суд­но во мраке полярной ночи, о которое лупят арктические льдины. Буровое судно «Виктор Муравленко» между тем представляло собой великолепный плавучий город, с удобными каютами, саунами, четырехразовым, а для меня, учитывая ненормированный день - пятиразовым, совершенно раблезианским, питанием, очень, просто ископаемо  доброжелательной командой, готовой помочь при первой же необходимости.Не было только одного - того, что хоть мало-мальски напоминало бы лабораторию, в которой можно было бы заниматься микробиологией. Но был стол, плитка и даже сушильный шкаф, а это уже полдела. Есть, где сеять и где растапливать питательные среды на агаризированной основе, а так же стерилизовать вымытую посуду. Для всего остального я решил попытаться адаптировать возможности парохода. Прежде всего - убивка. Не кормить же селедку и треску агаром, на котором выросло черт знает что. Любезный буровик предложил мне печь для сжигания мусора: - Здесь тысяча градусов. Вас устроит? - Более чем. Давайте попробуем. Банка, в которую я сбрасывал агар с выросшими колониями, была водружена в печку, а через минуту мне торжественно был вручен стеклянный блин. Я был очень рад. Оставалось найти место для мытья использованных чашек Петри. Оно нашлось в лаборатории буровых растворов. Две приятные молодые дамы продемонстрировали ванну с теплоэлектронагревателем. Более ни о чем не надо было и мечтать. Еще и приятное общество в придачу!

Набрав полный чемодан чашек и кастрюлю с пробирками, я торжественно двинулся через весь гигантский корабль кипятить чашки, провожаемый недоуменными взглядами буровиков. Наконец я прибыл, отдраил дверь, и, пока она, движимая притяжной вентиляцией, закрывалась, перепрыгнул через комингс. После комингса была небольшая площадка, и затем вниз, в лабораторию шел трап. Площадка была достаточной для того, чтобы на ней поместился один человек, но без всяких чемоданов. Поэтому закрывающаяся дверь вышибла у меня чемодан с чашками Петри и поддала мне так, что я, летя по трапу, некоторое время соображал, что из слетевшего с меня во время этого поддатия  -шлем, очки или кастрюля с пробирками, мне дороже всего. Придя к справедливому заключению, что это очки, я ухватил ускользающую опти­ку за дужку. Все остальное, звеня и грохоча, устремилось в пролет. Внизу дамы идиллически пили чай. «А мы гадали, кто это к нам - с трудом подавляя смех, сказала одна из них, когда я предстал перед ними в абсолютно неприглядном виде. " Но, когда упал и раскрылся чемодан с чашками Петри, то сразу догадались, что это, наверно, к нам микробиолог спускается». Мои акции упали до цены туалетной бумаги. Орел превратился в помоечного голубя... Пришла беда - отворяй ворота. Помимо потери третьей части чашек, пробирок и пипеток, у меня «пророс» бульон, необходимый для выращивания культур выделенных микроорганизмов.

Я обратился к повару. Мы с ним познакомились на пути к буровому судну, и он с готовностью согласился принести мне бульону. Вскоре ко мне постучался камбузный матрос и принес большой противень. Я поначалу не понял, но потом догадался. По противню переливался жирнейший бульон с кусками мяса. Повар хотел как лучше. Поэтому я сердечно поблагодарил камбузного. На самом деле, микробиологический бульон не должен содержать жира и включений. Но как избавиться от жира? Я выставил поднос с бульоном на палубу. Вскоре жир замерз, и я скормил его чайкам вместе с мясом. Оставшуюся жидкость я профильтровал и прокипятил. В результате у меня появился великолепный бульон, настолько вкусный, что половину всего запаса я выпил сам, разделив таким образом трапезу с псевдомонадами, клебсиеллами и прочими малоприятными обитателями организма человека. Инкубация посевного материала была продолжением  трагикомедии. Я долго искал трубы, где была бы температура вокруг 37 градусов. Я нашел эти трубы, положил на них упакованные чашки с посевами и лег почивать. Среди ночи мне приснился какой-то подозрительный сон. Во сне я договорился со сварщиком, который выварит кусок барокамеры и я сам возьму микробиологические пробы через отверстие. Мне даже показалось, что по трансляции кто-то  сказал  «Ильину просьба подняться на капитанский мостик для встречи со сварщиком, как было условлено». Я вскочил и побежал на мостик. В процессе бега до меня постепенно дошла вся абсурдность этого мероприятия. Как можно выварить кусок камеры, находящейся под давлением!!! Между тем, это пробуждение имело и положительную сторону, по-